Он устал. Он просто нереально устал. Сидит на этом дурацком пластиковом стуле, вытянув свои длинные ноги. После концерта ему нужно побыть одному, и я охраняю его покой. И в такие моменты, глядя на него через приоткрытую дверь, я думаю, какой же он всё-таки ребёнок. Не по годам деловой, вызывающий, я бы даже – если бы ни был мужчиной – сказал, что сексуальный, но всё-таки просто восемнадцатилетний мальчишка.
На людях – он Звезда. Он кумир и божество. Он лучший. Даже его старший брат уходит на задний план, несмотря на всё своё нахальство и бьющее через край обаяние. Но никто из этих людей – истерично визжащих поклонниц, купленных и неподкупных журналистов, таких же звёзд как он – не знает, как сильно этот мальчик боится. А боится он буквально всего. Нет, не каких-то там пустяков, типа мышей и прочей живности. Хотя и их не слишком жалует. Он боится, что зал плохо примет – а такого ещё ни разу не было; что пропадет голос – это было и мы все чуть с ума не сошли, пока всё не наладилось; боится своих же поклонниц – есть среди них такие экземпляры, которые, не сомневаясь ни секунды, разорвали бы его по клочкам на сувениры. Он боится хищного блеска их голодных глаз, их протянутых к нему рук.
Когда приходится уводить его от толпы, прикрывая его спину рукой, я чувствую, как буквально дрожат его мышцы под моей ладонью. Как он испуганно вздрагивает, стоит кому-то из толпы испустить наиболее громкий вопль восторга. Он сиротливо жмётся поближе ко мне, зная, что в случае чего я не дам его в обиду. Он может быть на грани срыва от страха, но на лице даже в этот момент будет играть ослепительная улыбка. И лишь когда вэн отъезжает подальше от толпы, он позволяет себе расслабиться. Только вот взгляд еще долго остаётся такими же настороженно-затравленным.
Самое страшное для него – первый шаг на сцену. Я вижу его глаза, когда он стоит за кулисами, нервно покусывая большой палец. Взгляд как у потерявшегося ребёнка с немым вопросом «Что же мне делать?» и невысказанной просьбой «Заберите меня отсюда!» Он весь напряжён, когда стоит возле меня, и я почти физически чувствую его состояние. И я не знаю, как защитить его от этого страха. Как сделать так, чтобы он не смотрел на меня с такой немой мольбой каждый раз, как нам приходится продираться сквозь толпу.

Помню, раз на какой-то вечеринке он почувствовал себя плохо, и Дэвид попросил меня отвезти его в гостиницу. В машине Билл заснул, доверчиво прижавшись к моему плечу. Ветер, влетавший в приоткрытое окно, ерошил его волосы. Одна из прядей елозила ему по носу, и он страдальчески морщился, то и дело судорожно втягивая воздух, собираясь чихнуть. Старая не разбудить его, левой рукой я неловко отвёл прядь и знаком попросил закрыть окно. Он глубоко вздохнул и пошевелил носом, словно проверяя, не помешает ли что-то ещё его сну. Это движение было настолько детским, что я невольно улыбнулся. Какой же он всё-таки ребёнок… Когда он вне толпы, он совсем другой: немного взбалмошный, но всё равно какой-то уютный что ли. Как маленький котёнок. Такой же слегка нелепый, но забавный. Я сам не заметил, как моя рука, убрав непослушную прядь, так и осталась лежать на его голове, легонько перебирая жесткие от лака волосы. Я часто касаюсь его волос, когда он выходит из машины, только на этот раз защитный жест трансформировался в нежное поглаживание… Господи, что я делаю? От неожиданно пришедшей мысли я чуть было не оттолкнул его: мне нравится гладить его, нравится его доверчивое тепло на моем плече, его спокойная уверенность во мне, что он дома, что это правильно – вот так, прижавшись угловатым боком, сопеть мне в плечо. А я? Я могу доверять себе? Нет, даже не хочу разбираться, и думать об этом не буду, потому что.. да потому что даже думать об этом нельзя! Но, глядя на его расслабленно приоткрытые губы, прислушиваясь к тихому мерному дыханию, я понял, что этот мальчишка занимает практически главное место в моей жизни. И повинуясь какому-то неконтролируемому импульсу, я чуть склонился над ним и коснулся губами пахнущей чем-то сладким макушки. Всего один раз, пока Билли спит. Я знаю, что больше это не повторится. Если только.. мой ребенок снова, умучившись, не уснет на моем плече в тесном полумраке машины.. И я как вор снова украду частичку его запаха..
Словно почувствовав что-то, Билл завозился. Я замер, боясь, что он проснулся и заметил мое прикосновение. Но он лишь шумно вздохнул, устраиваясь поудобней, и обдал мою шею своим жарким дыханием. Обнять его покрепче, прижать к себе? Нет, моей успокаивающей руки на плече вполне достаточно. Достаточно -для него, потому что для него это – привычка. А я.. я и знать не хочу, что за чувство охватывает меня, пронизывая руку током, восходящим от его узкого плеча. Я просто промолчу, серьезный и надежный – как всегда, каким он привык меня видеть. Не надо ничего менять, пусть всё остается так, как есть – пушистые волосы с одной стороны разделительной полосы, и моя рука – с другой…
- Я готов, - он вышел из пустой гримёрки. Я молча кивнул, пропуская его вперёд. Возле выхода со стадиона его уже ждали Том, Георг и Густав. Эта троица как всегда хохотала и балагурила, скрывая свой страх перед толпой. «Выход через 3 минуты», - оповещает меня через наушник голос Тоби.
- Три минуты, парни, - Георг кивает, Том как всегда улыбается и ловит свои вечно спадающие штаны. Сталкиваюсь взглядом с глазами Билла. Зрачки расширены, он, не отрываясь, смотрит на меня, снова становясь маленьким затравленным зверьком. Страх. – Идём.
Двери распахиваются, и группа выходит на улицу. Раздаётся дружный рёв нескольких десятков глоток. Билл в последний раз оглядывается, словно проверяя, иду ли я. Я иду. Я здесь. Не бойся, малыш. Пока я рядом, никто не посмеет обидеть тебя.