Он – обычный. Толпа карабкается мимо, по снежной каше, по коричневым лужам, втискивается в тесный проход, обдирает бока. Отрывает от себя куски в стремлении скорее попасть внутрь. Он – один из них. Снег залепляет глаза, мешает смотреть. У него все волосы забиты снегом, на плечах – как платок. Подтаивает в несущемся из дверей метро тепле, и на белой ткани загораются мокрые стеклянные капли. А это и не ткань вовсе, это снег, да.
Синие джинсы. Черная куртка. Какие-то кроссовки, что ли. Лицо не рассмотреть, и дело не в том, что у меня зрение плохое или снег летит – просто оно незнакомое. Незнакомые лица всегда как-то неразборчиво видно. Как будто через мокрое стекло.
Снег бьется в лицо и стекает каплями.
А волосы – темные. Такие, обычные, того цвета, который представляешь себе, когда говорят – шатен. Он – шатен. А я скажу – брюнет. Мне так больше нравится.
У меня сейчас такой глупый вид. Волосы – обычно белые. А сейчас – серо-желтые, прилипают к глазам, прилипают к щекам. А убрать – лень. И шапка не спасает от мокрого снега. И на плечах у меня тоже белый платок. То есть, наверно. То есть, надеюсь.
Интересно, он меня заметил? Он смотрит куда-то в сторону и мусолит сигарету. А пальцы такие… хм. Куртка какая-то… как будто он ее сто лет носил и еще сто лет будет. И скулы торчат. Интересно, у него смуглая кожа? Сейчас не видно, потому что она бело-зеленая. На него светит ларек с газетами. А справа – фонарь. Поэтому я – оранжевый. Надо же, какой снег. А с утра солнце было.
Меня слегка шатает. Самую малость, даже не тошнит еще. Тошнить будет потом, когда я запью Реддс Сибирской короной – Лайм. А пока все хорошо. Встать за колонну или и так сойдет? Народу вокруг – толпы. Еще бы, восемь вечера, метро ВДНХ. Люди едут с работы домой. Вон, какие очереди к маршруткам. А я – пешком. Только попозже.
Когда он уйдет. У него еще много сигареты. Вроде бы.
Тетка, зачем ты пихаешься? Конечно, с такой задницей трудно не пихаться, но все же… Такая толстая и такая злая. Какой кошмар. А в сумке – батон. Наверно, детям несет. Прости, тетка. Устала за день, вот и злая.
Телефон у него зазвонил, что ли. Что-то он дернулся. Да, телефон. Он вынимает руку из кармана, а на запястье… На запястье – белая ленточка. Вот и затошнило. Даже до Лайма еще не добрался.
Вчера только читал об этих ленточках. Читал, смеялся и тянул холодный невкусный чай из кружки. Такие идиоты эти все… антиэмо. У них это на лбу написано, что они анти. Никаких ленточек не надо. «Давайте узнавать друг друга по белой ленточке, бла-бла-бла», сплюнуть и утереть нос рукавом. Убейте меня. Кретины.
У этого на лбу ничего не написано. Ни-че-го. Обычный, со скулами, глаза вроде темные. А…ленточка. Фак.
У него – ленточка, а у меня – белая куртка с лимонным узором. И серые джинсы – да, да, задницу обтягивают. А мне нравится. Задницу обтягивают, а колени – нет. Я чертов хиппи.
Жалко, все же. Хотя – чего я к нему прицепился. У него ногти грязные, наверно. И голову он позавчера мыл. А может, и мылся он тоже позавчера…
И у него ленточка. Белая-белая, хотя… она, наверно, тоже грязная. Где тут ближайшая урна? Что-то меня тошнит. Пять бутылок, а? Пять бутылок гламурного детского лимонада. Я сегодня гламурный ребенок. Только волосы к щекам прилипли и вообще как-то… мокро. Фу.
Он уже сейчас докурит. Такие они все… пфф. Настоящие мужчины, бля. Аж бесит. Вот я сейчас…
Он смотрит как-то совсем равнодушно. Может, он подумал, что я газету подошел купить? Ага, да. Нахрен бы она мне сдалась.
- Ты антиэмо, да?
Блядь, Стас! Сейчас он тебе объяснит на пальцах. А пальцы будут сложены в кулак. Куда больше хочется? В нос или в глаз? Или мордой в снег – и в асфальт?
Он смотрит равнодушно. На меня. На мою куртку. На мои штаны. Три секунды разглядывает желтые шнурки в кедах. Поднимает глаза, и мне кажется, что все, что он видит – это серые мокрые патлы, прилипшие к моему лицу.
Он усмехается. Странно, но он вроде бы не собирается прописать мне промеж глаз кулаком. Тем самым, на котором ленточка. Он – правый. Хотя курил-то он левой. Он левша?
Он поднимает кулак к моему лицу, и я хочу зажмуриться, но вместо этого скорчиваю еще более нахальную рожу, чем секунду назад, и сглатываю. Заметил? Он все поднимает кулак – все как будто остановилось, и я вижу только эту белую полоску на запястье.
- Ты об этом?
Лента прямо у меня перед глазами. Он и не собирался меня бить, да? Наверно, у меня офигевший вид. Он все так же усмехается. И смотрит вопросительно.
Ах, да.
Черт, я даже не знаю, что сказать. Киваю и чувствую себя распоследним кретином.
Он смотрит мне в глаза. У него они странные – радужки какие-то светлые, но по краю обведены темным. И длинные ресницы. Он все так же держит кулак у меня перед лицом. Развязывает ленточку и, не глядя, засовывает в задний карман джинсов. Приподнимает брови.
Я смотрю в эти глаза несколько секунд, а потом поворачиваюсь и ухожу.
Театр.

Он догоняет меня возле парка.
Я чувствую чужую руку на плече и по привычке сбрасываю ее. Пару раз я получал за это без предупреждения, но так и не отвык.
- Ты эмо, да?
Мои интонации. Он нарочно?
Я снова вижу перед собой эти глаза. Все еще не могу разобрать цвет – там были придурочные фонари, а здесь темно. Темно, ха. Самое то место, чтобы получить люлей. Только людей вокруг много. Люлей. Людей. До ларька недалеко. Там есть Лайм. Ну, вчера был. А может, еще Реддса? Где тут ближайшая урна?
Я не остановился, и он теперь идет рядом со мной. И смотрит на меня. А меня ведет все больше.
А кроссовки у него – Adidas. Или абибас? Отсюда не видно.
Я оборачиваюсь. Откуда я знаю, зачем. Справа гостиница «Космос» мелькает своими белыми огнями, и от них мутит еще больше. Если я отвернусь от них, то краем глаза буду видеть его лицо и этот взгляд. Если не отвернусь – меня стошнит прямо на дорогу. Красота.
- Эй. Ты не ответил на мой вопрос.
- А ты на мой ответил?
Он хмыкает и замолкает. Но продолжает идти рядом. Черт, снег все так же лепит в лицо. Меня. Сейчас. Стошнит.
Я поскальзываюсь на чертовой каше и чуть не падаю. Он не поддерживает, просто смотрит. Я не знаю, что сказать ему, чтобы он меня ударил.
О, дошли до фонаря. Сдираю шапку и прислоняюсь лбом к холодному металлу. Черт.
- Тебе плохо, эй?
- Пошел на х**.
Сам ты эй.

Ну, ну, давай, ну что ты?
Ты же антиэмо. Дай мне уже в глаз.
Он куда-то делся.

Ах, да. У него вовсе не грязные ногти. У него – маникюр. И у него – белая ленточка. В заднем кармане джинсов. В заднице, да.

Я отлепляюсь от столба и как бы оглядываюсь. На самом деле я слегка поворачиваю голову, а все вокруг начинает кружиться. Такая темная, оранжевая, белая, мокрая и колючая карусель.
Ларек уже совсем рядом. Надо было купить хотя бы чипсов – тогда меня не развезло бы так от пяти бутылок детской дряни. Но… развезло.
Две бутылки Лайма прямо перед носом, а я, кажется, затупил, потому что кудрявая тетка в окошке ларька как-то странно на меня смотрит.
Дзынь. Черт, а куда я дену вторую? А, вон скамейка.
- Молодой человек, сдачу возьмите!
Послана.

У Лайма странный вкус. Ну, как будто спирт намешали с севен-апом. Только он еще и несладкий. Все, атас. Урны тут нет, но и людей тоже нет. Прощай, Реддс.

***
Эй, ты, алкашня. Ну-ка открыл глаза, давай-давай. Хватит спать.
Это кто-то говорит? Сам ты эй. Бля…
Ну конечно. Конечно. Ни снега, ни фонарей, ни скамейки. В углу что-то светится слабо-желтым светом, и ощущение такое, что болеешь, и мама пришла влить в тебя очередную порцию жидкого парацетамола в синей кружке.
Мама. Да уж.
Стены. Потолок. А это… диван. А это – мои джинсы. Так, мои ноги пока внутри них, это обнадеживает.
Чертов театр. Это же все просто как по писаному – я уснул на скамейке, а этот урод притащил меня в свою квартиру. Читали сотню раз. Смотрели – тысячу.
- Слушай, хватит уже озираться. Пить хочешь?
Хочу? Хочу, еще как! Странно, вроде бы меня должно мутить и колбасить, но… не мутит и не колбасит, в общем. Хочется пить и есть.
Я сажусь на диване, подтянув ноги к груди. Интересно, что у меня сейчас на голове. Он сидит возле дивана на корточках и смотрит на меня снизу вверх. Я все пытаюсь понять, какого цвета у него глаза.
И все уже так понятно и так обыденно, что хочется завыть. Сейчас он поднимется с корточек и сядет рядом. Потянется своими губами к моим. Я, конечно же, буду отвечать, ведь он мне еще там понравился, у метро. Потом он полезет руками мне под футболку, и я подниму руки, а он стянет ее. И можно будет расстегнуть его рубашку, и потом, и потом…
Мне становится так тошно, что лоб уже мокрый, и хочется зажмуриться, а открыть глаза… да хотя бы на той скамейке, в обнимку с пивом и лицом к лицу с колышущейся стеной снега. А вместо этого я таращусь на него, и слышно, как секунды падают одна за другой. А может, это он кран на кухне не закрыл.
Он приподнимается с корточек и садится на диван. Еле сдерживаюсь, чтобы не отодвинуться. Еле сдерживаюсь, чтобы не завыть.
Он опять усмехается – как то это у него интересно выходит. Ему идет, да. И у него белая ленточка.
Смотрит на меня своими непонятными глазами и молчит. А потом опускает взгляд, рассматривает свои джинсы – другие, не те, в которых он был у метро – и улыбается.
- Ты лежи, если хочешь. Я тебе сейчас пить принесу. Меня зовут Марат.
Он встает, проходит мимо дивана и прикрывает за собой дверь, оставив меня сидеть с совершенно офигевшим лицом.
Театр. Один-один.

Свет заливает комнату. Ковер – светлый и пушистый. Стены… черт, это дерево. А я думал, обои такие. В углу комнаты – стол. Собственно, даже не стол, а просто изогнутая деревянная нога, а на ней – стеклянное озеро. Бред какой-то. На стекле – раскрытый ноутбук. Даже отсюда мне видно, что на крышке – яблочко.
Черт побери, ну и куда я попал?
Сажусь на диване – он цвета кофе с молоком и такой мягкий на ощупь, что почти невозможно оторвать от него ладонь. Опа, да меня даже накрыли пледом. На уголке надпись – Mistral. Мм. Мне это ни о чем не говорит. Мэйд ин чайна, а?
Ну и что мне теперь делать? Ситуация просто до жути идиотская.

Интересно, сколько уже времени прошло? Минут тридцать, наверно. Ни за что не слезу с этого дивана, даже если до вечера придется сидеть.

Черт. Может, выйти, хоть еды какой дадут.

- Ты там долго собираешься сидеть?
Блядь! Он что, подслушивал там, что ли? Невнятно бормочу с точным расчетом, что он из-за двери не услышит.
- Что ты бурчишь?
Он входит в комнату. У него смуглая кожа. Не слишком темная, но и не белая. Мне, с моим вечным колером брюха дохлой рыбы, остается только завидовать. Я бы позавидовал, честное слово, но мне не до того.
А он стоит в дверях и смотрит на меня со своей обычной (обычной??) усмешкой.
- Есть хочешь?
Хочу.
- Пойдем.
Чертов гад. Он читает мысли?
Он улыбается и выходит. Театр, черт побери все на свете!!

На кухне – плитка. Да, конечно. Никто и не сомневался. Она такая… уютная, что ли. Хоть и лимонно-желтая. Как разводы на моей куртке. А у него – ленточка. Почему я так упорно цепляюсь за эту ленточку? Да идите вы. Чтобы не зацепиться за что-нибудь другое.
Он уже сидит за столом. Никакой пошлой яичницы. Никакого пошлого апельсинового сока. Но чашки – белые, а печенье в плетеной корзинке точно не юбилейное.
Вот что мне делать, а?
Пойти и утопиться в унитазе. Будет очень поэтично, а главное – в тему. Ага.
Вздыхаю и сажусь за стол. Чувство, как на приеме у королевы, хоть я и не был там ни разу. Пальцы скользят по ручке тонкой белой чашки. Очень хочется случайно опрокинуть чай, чтобы хоть как-то разрядить эту чертову обстановку, но не судьба.
А он смотрит на меня и улыбается. Я стараюсь не слишком ожесточенно дуть в чай и не переставая рисую себе эту ленточку – может, он все же антиэмо? Да, да, Стасик. Сейчас он попьет с тобой чаю из белых кружек, угостит печеньем, а потом наваляет по первое число, потому что у тебя челка и кеды. Его зовут Марат и он антиэмо. Пледом он тебя накрывал только затем, чтобы потом отфигачить битой. Ну-ну.
Ставлю чашку на стол и срываюсь в ванную, забыв, что понятия не имею, где она находится. К счастью, первая открытая дверь ведет именно туда. В зеркале – лепота. Молочные щечки и зелень под глазами. Почти такая же, как и в глазах. А я красив, однако. Особенно с этой прической. Когда с одной стороны – помесь дикобраза с кустом, а слева – картинные волны, это, знаете ли, очень даже.
И вот я стою, как идиотсктй герой идиотского романа, уперевшись руками в раковину и заглядывая себе в глаза. Со стороны можно подумать, что я раздумываю над своей тяжкой судьбой. Хрен вы угадали. Я просто так стою.
Дверь я, оказывается, не закрыл. Потому что вот он – сзади меня. Улыбается. Подходит, обхватывает за плечи, поворачивает к себе и обнимает.
Ну конечно.
А вот того, что у меня начнет щипать в носу, я не ожидал. Хорошо, что он не видит, потому что я уткнулся лицом ему в плечо. Слезы лезут наружу, а я загоняю их обратно. Да ты эмо, детка.
Он просто гладит меня по спине, а я вдруг начинаю психовать. Резко поднимаю голову – да плевать! – и впиваюсь в его губы своими. Он отстраняется и смотрит как-то…снисходительно, что ли. Или сочувствующе. Одно другого лучше.
А он улыбается и берет меня за руку.
- Пойдем пить чай, Стас.
Покорно плетусь следом, мечтая о том, чтобы коридор от ванной до кухни тянулся подольше. Ну, или чтобы он не отпускал мою руку.
И до меня доходит, что я, черт возьми, не говорил ему, как меня зовут.

Кухня все та же. Это идиотская мысль, но она пока единственная в моей голове. Пусть будет, а то неуютно.
- Почему ты назвал меня Стасом?
Ай да я. Умею задавать вопросы.
- А ты не Стас?
А он, кажется, еще лучше умеет отвечать.
- Ну хорошо. Я Стас. Но я тебе этого не говорил.
- Ну и что. Видишь, я же угадал. Ты просто вылитый Стас. Было бы жалко, если бы тебя звали по-другому.
Это он говорит, повернувшись ко мне. Он остановился не так близко, как того требуют правила романов. Но он держит мою руку, и это все портит. То есть, наоборот, конечно.
Глаза у него – как будто медовые. Так говорят о глазах. Янтарные. Золотистые. А по краю – темные. Это я уже заметил. Красивые глаза.
Он смотрит на меня как-то грустно. Я пытаюсь понять, чем это я его огорчил. На темно-серой рубашке, на плече – еще более темное пятно. Красота. Моя работа.
Я прилипаю взглядом к пятну, только чтобы снова не посмотреть в эти глаза. Потому что мне страшно. Пусть я лучше буду тощий белобрысый трус.
Он отпускает мою руку, но не двигается.
У вас бывало ощущение, что все это происходит не с вами? Ну конечно, бывало. Ты видишь себя как бы со стороны и точно знаешь, что будет дальше. Как будто фильм, который смотришь во второй раз.
Ну, а раз фильм, то я просто беру его за руку.
Если он сейчас улыбнется, я сбегу.
Он даже не ухмыляется. Просто проходит мимо меня и выходит из кухни.
Ну а поскольку мы держимся за руки, то я иду за ним.
Эта ходьба за руку по дому казалась бы очень смешной, если бы это не происходило сейчас и со мной.
Мы проходим мимо открытой двери. Там, внутри – кровать со встрепанным покрывалом и брошенной книжкой. Все это я успеваю заметить за секунду. Заметить – и испугаться, что он сейчас повернет туда. А он идет дальше, и я иду с ним.
Еще одна дверь – сколько их тут? Три кресла в каком-то дурацком порядке – одно спиной к окну. Он подводит меня к нему и я понимаю, что нужно сесть. Ну что ж. Он устраивается на подлокотнике, а я – с ногами на сиденье. Фильм, так до конца.
Ситуация все еще достаточно идиотская.
Теперь он держит мою руку своими двумя, и я понимаю, что жизнь кончилась. Прежняя жизнь. Можете думать что хотите. Мне кажется, что у ларька на ВДНХ мы стояли месяц назад.
- Ты гей?
Как всегда, вопрос на пять баллов. Ну что поделать, если он вертится у меня на языке с самого утра.
- Нет.
Бля.
- Я би, хотя сейчас это модно, да? А ты гей, м?
Да. Как ты догадался.
Вот так человек говорит тебе, что он би, и ты понимаешь, что ты опять снизу.
Он смотрит и улыбается. И я второй раз за утро утыкаюсь в него лицом (на этот раз, для разнообразия, в колено) и пытаюсь сдержать слезы. Я не знаю, почему мне так хочется плакать. Но в душе вдруг поднимается муть, всплывают все эти лица, жадные губы, бесстыжие руки, не оставляющие тебе ни капли себя. Вся эта сладкая темно-красная грязь. И мне уже все равно, что он подумает, потому что в эту секунду мне кажется, что он – самый близкий и родной. Разве я знаю его всего одно утро? Одно утро и один вечер.
Я плачу, плачу, плачу, и муть выплескивается, поднимается, снова выплескивается, и мне кажется, что все вокруг уже залито этой мерзкой багровой жижей, поэтому я не открываю глаз. Единственное, что я понимаю, это то, что если Марат отодвинется хоть немного, я умру. Просто умру, и все. А он сидит, положив руку мне на голову. Даже не шепчет этой утешительной ерунды, от которой всегда хочется бросить что-нибудь в стену или заорать дурным голосом. И я чувствую, что муть… где-то там, снаружи. Мне как-то очень пусто и странно. Холодно, даже дрожь вроде бьет, но все равно тепло и очень хочется спать. Футболка на мне мокрая, но у меня не осталось сил даже на то, чтобы стыдиться темных пятен под мышками. Темных пятен. Перед моими глазами – мокрая ткань джинсов. И я вижу красное, хотя джинсы – серые.
У меня наверняка красный нос. И глаза – тоже. И мне так наплевать.
А он убирает руку с моего затылка и, конечно, я поднимаю голову.
У него в глазах нет слез. Только нежность, которую невозможно выдержать. Я чувствую, как капли предательски выкатываются из глаз, щекочут щеки. Но у меня не осталось сил, чтобы думать, что это похоже на дурацкий фильм.
Он берет мое лицо в ладони и смотрит в глаза. Мне даже не стыдно. Я рассматриваю его скулы, подбородок, губы, ресницы. Кажется, я могу просидеть так целый день, но он снова улыбается и качает головой.

Чай в чашках совсем остыл. Марат хмурится, берет их обе и идет к раковине – вылить. А я тащусь за ним, потому что мне страшно остаться одному. И я вижу, что он улыбается – хоть он и ко мне спиной.
Все время, пока он включает чайник, ждет, наливает чай, я торчу рядом, уцепившись за его руку. Ему, похоже, не совсем удобно делать все одной рукой, но он делает.
А я раздумываю о том, как так поставить стулья, чтобы не пришлось сидеть от него через стол.
Он уже налил чай и теперь несет вторую чашку к столу. Мне и не пришло в голову помочь. Я просто наблюдаю, как он ставит ее рядом с первой. Что же делать со стульями?
Он садится на стул и слегка тянет меня за руку. Понимаю, что могу сесть к нему на колени, и мне становится так тепло, что слезы, кажется, опять подкатывают к глазам. Он спокойно смотрит и ждет, пока я надумаю, что делать – справляться с собой или так оставить.
Чувствовать спиной тепло другого человека – я не знаю, как это. Я знаю, как чувствовать тепло Марата. Когда он обнимает тебя той рукой, в которую панически вцепилась твоя, когда дует на твои волосы, потому что твоя светловолосая макушка – как раз на уровне его губ, и волосы щекочутся.
Я осторожно поворачиваю голову и опять смотрю в эти необычные глаза. А он улыбается краешком губ и вдруг целует меня – легко, едва касаясь, и тут же отстраняется. Я тянусь за продолжением, и он смеется, наклоняет голову и отпивает чай. И подносит чашку к моим губам.
А я уже и забыл, что хотел пить.
Последняя капля была бы самой вкусной, если бы я заметил, которая из них последняя. Я почти хватаю свою чашку – теперь обе мои – и тоже выпиваю залпом. Чай горячий, но мне все равно.
У него удивительно уютное плечо.
Я понимаю, что он несет меня в спальню, но глаза открывать неохота, и я не открываю. Меня опускают на кровать, руки касаются моей футболки, стягивают ее, расстегивают молнию джинсов. А мне все равно – лишь бы не будили. Мне приятно представлять, что я лежу в облаке. Руки накрывают меня этим облаком, а оно пахнет чем-то очень знакомым , только я не могу вспомнить, чем.
Я резко просыпаюсь только тогда, когда Марат ложится рядом и обнимает меня сзади. Перед глазами – бок кресла, с него свисают джинсы. Кажется, это те самые, в которых он был вчера. На полу под ними лежит ленточка – на солнце она просто светится белым. Он усмехается мне в волосы и обнимает крепче. А я тянусь за ней и сжимаю в кулаке.